Любовь и Рим [= По воле рока ] - Лора Бекитт

Амеана нахмурилась:

– Это место занято – отныне и навсегда.

– Не понимаю тебя.

– Я влюбилась, – просто сказала она.

Мелисс даже не вздрогнул. И только его взгляд как-то странно растекался по комнате, избегая возбужденного взора Амеаны.

– Он, должно быть, богат?

– Вовсе нет. Скорее, беден. И… очень молод.

– А, вот что! – Он словно бы сразу все понял. – Я забыл: у тебя же есть деньги. Ты сделала правильный выбор. Даже денег может быть слишком много. А молодость…

– Ты бы хотел стать моложе?

– Я? Нет. Я никогда не знал, что делать с молодостью, с жизнью, с деньгами.

– Потому что не умел смотреть вперед.

– А ты умела?

– Я изменилась.

– Пустое! Люди никогда не меняются. Боги создали тебя продажной, такой ты и останешься, даже если перестанешь спать с мужчинами за деньги. А я? Вот уже много лет мне не случалось никого убивать, но это вовсе не значит, что я сделался другим.

– Я думала, тебя давно нет в живых, – помолчав, промолвила Амеана.

– Ты всегда на это надеялась.

Он вдруг понял, что не ревнует Амеану ни к ее настоящему, ни к ее будущему. Возможно, что-то и впрямь изменилось? Мелисс повернул голову к стене, словно бы собираясь заснуть, и женщина не видела его ничего не выражающих, равнодушных, тусклых, не пропускавших света глаз.

…Карион вышел на улицу и остановился. Высоко в небе мерцали звезды, и он смотрел наверх, очарованный бесконечностью, ее отчасти усыпляющей, торжественной, таинственной тишиной. В своем воображении он словно бы качался в невидимой, мягко провисающей паутине посреди Вселенной, и перед ним лежала, как на ладони, вся прошлая, настоящая и будущая жизнь. Он был объят опьяняющей внутренней дрожью, охвачен предчувствием страсти – и в то же время где-то в глубине души удовлетворен, спокоен.

Он вернулся домой не спеша, наслаждаясь вечерней прогулкой. То далекий, то близкий немолчный гул – реки, чьих-то шагов, разговоров – казался ему чуть ли не голосом сошедших на землю небожителей.

Карион застал дома одну лишь Тарсию, она сидела при свете масляной лампы, и было так странно видеть ее замершей, неподвижной. Впрочем, что в ней застыло уже давно, просто Карион не замечал или не хотел этого замечать – в силу возраста и своих эгоистических устремлений.

– Привет, мама! Ты одна? Элия еще нет?

– Нет. Как ушел утром, так не возвращался.

Карион благодушно улыбнулся:

– По-моему, у него появилась подружка!

– Может быть, – устало произнесла Тарсия. Карион сел.

– Я все решил, – внезапно произнес он. – Мы уедем вдвоем.

Тарсия тихонько вздохнула.

– Ты говоришь о своей подруге? О Кирис?

– Да. – В его голосе были мечтательность, твердость и едва прикрытое спокойствием блаженство.

Он миновал тот период, когда чувство было молчаливым и скрытым, теперь ему хотелось поделиться своей радостью. Он был открыт, в нем не чувствовалось ни тени свойственного более зрелому возрасту страха перед непроверенным, непрожитым, страха перед будущим.

«Ты слишком искренне принимаешь жизнь», – как-то сказал ему Гай Эмилий, и это было правдой.

Хотя Тарсии не хотелось ни о чем говорить, она преодолела себя и пошла ему навстречу.

– Наверное, я должна познакомиться с ней? – спросила женщина и слегка удивилась, когда Карион ответил:

– Это лишнее. Ты не поймешь…

– Не пойму чего?

Молодой человек молчал. Что-то словно бы царапало его сердце, он не мог понять, что. Прекрасная Амеана… Это сочетание игривого ума и заметной разочарованности в жизни…

– Как же все-таки ее настоящее имя? Это ты можешь мне сказать?

– Могу. И сказал.

– Амеана?! – воскликнула Тарсия.

Карион усмехнулся, чуть уязвленно, самолюбиво. Он словно бы не замечал внезапно вспыхнувшего тревогой и ужасом взгляда матери.

– Так ты знаешь? Конечно, в Риме не может быть двух столь известных женщин с таким именем!

– Дело не в этом, – сказала Тарсия, поднимаясь с места. – Ничего не может быть хуже того, что случилось с тобой. Скажи, ты с ней спал?

– Если и да, то что?

– Скажи! – крикнула она, возвышаясь над ним, вне себя от горя и гнева. Кариону почудилось, будто мать хочет его ударить.

– Еще… нет, – тихо ответил он.

Женщина перевела дыхание. Она сникла, и в то же время что-то укрепилось в ее душе, затвердело. Она усмехнулась, быстро убрав с лица выбившуюся из прически рыжую прядь.

– Странная вещь… эта жизнь. Думается, вытянешь воз и все, больше не сможешь. Но нет…

И стала рассказывать. Тарсия говорила долго, и сухие, даже жестокие слова в ее устах звучали как-то по-особому, ибо она обладала даром верной интонации, скромной выразительности и искренности, идущей прямо от сердца.

Карион сидел и слушал. Он испытывал странные чувства. В какой-то миг ткань действительности треснула, образовалась дыра, он смотрел туда и ничего не понимал. Теперь он знал наверняка только одно: с этого момента ничто и никогда не будет прежним.

«Знания нет, есть лишь видение». Кто это сказал? Кажется, Гай Эмилий.

– Неужели ты ничего не помнишь? – спросила Тарсия. – Тебе ведь было года три, не меньше.

– Нет.

– Наверное, ты просто очень хотел забыть.

– Возможно… Так значит, Элий – ваш с Элиаром сын? А я – твой приемыш?

– Элий… Его настоящая и… давно умершая мать из тех, кто отдается римским воинам за улыбку, за кусок хлеба. Элиар принес его с войны.

– Мне всегда казалось, они очень похожи.

– Элиар и Элий? Да, их вполне можно принять за отца и сына. Но ты понимаешь, в таких обстоятельствах ничего нельзя знать наверняка. – Она посмотрела ему в глаза. – Так ты не догадываешься?

Он съежился, словно боясь себя, и еле слышно прошептал:

– Нет.

– Амеана и есть та женщина, у которой я тебя взяла. Она твоя настоящая мать.

Тарсия ожидала чего угодно, но он взял ее руку в свою и прижал к груди так сильно, что женщине стало больно. Губы Кариона были крепко сжаты, а глаза странно сухи: казалось, в его душе что-то раз и навсегда выпито до самого дна.

– Наверное, я убила в тебе нечто очень важное, но пойми, этим я спасаю тебя.

Он молчал. В его душе эхом звучали слова Гая Эмилия: «Порою мы можем что-то остановить, но не останавливаем и при этом ошибочно полагаем, будто идем вслед за надеждой. На самом же деле – повинуемся необъяснимому стремлению к самоуничтожению».